Чем больше отдаляются от нас суровые годы Великой Отечественной, тем меньше остаётся участников и очевидцев тех трагических и героических событий. Поэтому письмо, которое мы получили из России от Сергея Костюкевича, вызвало особый интерес. В нём содержатся воспоминания о войне его мамы, Зинаиды Ефимовны Дубровы, в прошлом – учительницы русского языка и литературы, которая жила в ныне выселенном посёлке Рафалов. Перевернём вместе с ней некоторые страницы прошлого, узнаем больше о том, что происходило на Брагинщине в далёких сороковых.
Зинаида Ефимовна Дуброва родилась 4 ноября 1938 года в посёлке Рафалов Глуховичского сельского Совета Брагинского района, сейчас живёт в Ярославской области (Гаврилов-Ямский район, село Шопша):
– Ноябрь 1943 года я хорошо помню. Тогда ещё пятилетняя девочка, держась за мамину руку, я стояла у дороги, пересекающей наш посёлок Рафалов, и смотрела на мужчин в серых солдатских шинелях. Они всё шли и шли, не останавливаясь, в сторону Острогляд. Нестройный шум от топота уставших ног слышу и сейчас, сквозь немалое время. «Наши, наши пришли», – радостно, но совсем негромко звучало в толпе встречающих: рафаловцы как будто боялись спугнуть эти счастливые минуты…
О том незабываемом дне я ещё расскажу. А пока мне хочется поведать о событиях, которые знали, наверное, только мои родители, моя семья.
В посёлке Рафалов, в здании начальной школы (бывшем доме пана Георгия Козляковского и его жены-дворянки Серафимы Ксенофонтовны) была квартира для учителя, где с 1932 года жили мои родители – Ефим Васильевич Дуброва и Мария Степановна. В Рафаловскую начальную школу ходили учиться дети не только из нашего посёлка, но и из деревень Рафалов, Козелужцы, Круг-Рудка.
Перед Великой Отечественной войной по инициативе моего отца построили ещё одно здание школы. И именно эти два школьных здания во время войны использовали немцы для временного отдыха. Постоянно не жили: то одни приедут и уедут, то другие. Школьные парты сожгли в печках-грубках, но несколько всё же удалось сберечь, спрятав под сеном в сараях – нашем, Котовых и Параски Коваль. Старостой посёлка немцы и полицаи назначили Володю Котова, совсем молоденького, на начало войны ему было только 17 лет. Почему его? Возможно, думали, что он – внук пана Козляковского, у которого были внебрачные сыновья, поэтому будет им верно служить.
Зимней ночью (наверное, в декабре 1942-го) моих родителей разбудил стук в окно. Это был Володя Котов. Он сообщил родителям: «Немцы и полицаи объезжают деревни и арестовывают людей по заранее составленному списку. В этом списке я увидел и Вашу фамилию, Ефим Васильевич. Быстрее одевайтесь и уходите из дому». Предупредил – а сам бегом в деревню Рафалов, чтобы не заметили его отсутствия. От неё до школы через поле – метров 500–600.
Отец оделся потеплее и спрятался в самый дальний угол бывшего сада пана Козляковского, очень большого. Через некоторое время приехали на санях немцы и полицаи. Спрашивают у моей мамы: «Где хозяин?» – «Нет дома». – «Где он?» – «Не знаю. Вчера ещё ушёл и до сих пор не вернулся». – «Как вернётся, пусть тут же явится в Брагин, в комендатуру. Не придёт – приедем, заберём всю семью и расстреляем».
Утром папа ушёл в Брагин. Ушёл, чтобы не расстреляли его семью – жену, троих дочерей, падчерицу.
В расстрельном списке из нашего посёлка значилась только фамилия моего отца. Арестованных держали в какой-то тюрьме. В камере находилось много мужчин. Все разговаривали вполголоса. Из соседней деревни Козелужцы в этой камере находились Командирчики. (Из книги «Память: Брагинский район», изданной в 2003 году, узнала, что были Александр Сильвестрович Командирчик, депутат сельского Совета; Павел Данилович Командирчик, председатель колхоза.) Папа их хорошо знал. Их увели, и отец больше их не видел. В камере началось какое-то волнение. Но папе ничего не удалось узнать, так как он плохо слышал (результат перенесённой в детстве оспы), поэтому все от него отмахивались. Он увидел, что один мужчина встал на четвереньки, а другой залез ему на спину, чтобы посмотреть в тюремное окошечко. Открылась ужасающая картина (отцу всё же кто-то рассказал на ухо): во двор тюрьмы въезжала грузовая машина, крытая брезентом, задний её борт был откинут, по бокам с булавами стояли двое (немцы или полицаи), к машине по одному подводили мужчин. Как только человек вскакивал в кузов, его тут же били по голове булавой, чтобы потерял сознание. Так нагружали целый автомобиль, закрывали борт, опускали брезент, и машина уезжала. Её сопровождали два немецких автоматчика. Увозили на расстрел… И так – машина за машиной.
Когда в очередной раз открылась дверь в камеру, назвали фамилию Дуброва. Повели. В большой комнате за столом сидел полицай (наверное, главный из них), рядом – ещё несколько полицаев и немцев. «Как фамилия?» – «Дуброва». Долго искали и никак не могли найти её в бумагах. «Есть деревня Дуброва». Наконец, нашли. «С какого года?» – «С 1895-го». – «Был депутатом сельского Совета?» – «Меня народ избрал». Папа говорил, что отчётливо слышал все вопросы. Возможно, от волнения обострился слух. «Учитель?» – «Да». И тут он заметил, как один из полицаев (папа узнал в нём своего коллегу из Брагинского района), наклонившись к главному, сказал: «Это хороший учитель». Дальше отец слов не разобрал, главный внимательно посмотрел на него, махнул рукой и сказал: «Уводите». Ноги стали как ватные. Папа направился к двери. Полицай толкнул его в спину: «Дурак, не в ту дверь пошёл». Вывел его во двор, подвёл к воротам: «Уходи отсюда быстрее».
Мама в тот же день отправилась в Брагин, чтобы узнать, что с мужем. Около ворот тюрьмы стояла огромная толпа женщин. Каждая хотела узнать, что с её близкими людьми. Увидев среди полицаев Степана Коваля из нашего посёлка (его братья Александр, Пётр, Григорий Игнатовичи погибли в годы Великой Отечественной войны, защищая нашу Родину), мама окликнула его. Спросила, жив ли Ефим Васильевич. «Жив, жив». Но как спасти мужа? Маму осенила такая мысль: фотокарточка Ефима в форме царского офицера. Это было тайной нашей семьи (перед самой революцией папа закончил школу прапорщиков, сфотографировался, уехал в отпуск к родителям в деревню Староселье Мозырского района).
Подойдя к воротам тюрьмы, мама отыскала Степана Коваля, позвала его: «Помоги спасти Ефима Васильевича. Вот фотокарточка. Возьми её. Ведь он бывший царский офицер» (на офицерской службе папа не был ни дня.).
Не знаем, показывал кому Степан папину фотографию или нет, но отца отпустили, а фото бесследно исчезло.
Когда отец вышел за ворота тюрьмы, ещё не успел покинуть последние улицы Брагина, как услышал беспорядочные автоматные очереди, а затем – пулемётные. Он понял, что случилось что-то недоброе, и зашагал быстрее, удаляясь от райцентра.
Что же произошло? Когда наши отступали под натиском хорошо вооружённой германской армии, многие солдаты оказались в окружении. Выйти из него не смогли и стали примаками в белорусских деревнях.
Той зимней морозной ночью, когда по заранее составленному списку арестовывали мужчин, забрали и солдат-окруженцев, примаков. Поместили их в отдельную камеру. И, видя в тюремное окошко, как машины загружаются людьми, красноармейцы решили: как только их подведут к кузову – быстро вскочить в него, чтобы булавой не успели сильно ударить по голове и не потерять сознание. А когда подвезут к месту расстрела, наброситься на сопровождающий конвой. Кому суждено – выживут.
Но вышло не так. Когда грузовик ехал, в это время на посадку шёл немецкий самолёт. Машина притормозила, остановилась, чтобы его пропустить. А военнопленные решили, что их привезли к месту казни, и с криками «За Родину! За Сталина!» набросились на сопровождающих немецких автоматчиков. Николай, как звали одного из них, в ярости разорвал фашисту рот, схватил вражеский автомат… Но тут же из самолёта наших солдат стала поливать пулемётная очередь. Сколько осталось в живых, никто, наверное, так и не узнает.
А вот судьба Николая такая. Бросился он бежать от пулемётного огня, на какой-то улице во дворе увидел несколько привязанных лошадей, вскочил на одну из них и помчался прочь из Брагина.
Наверное, это были лошади полицаев. За Николаем началась погоня. Как долго она длилась, не знаю. Николай доскакал до леса, лошадь под ним убили, его же ранили в ногу. Но в лес полицаи податься не рискнули, видимо, боялись партизан. Раненый Николай ночью постучался к Юрке, живущему в деревне Козелужцы.
А что же мой папа? Он вовремя ушёл из Брагина. Больше из тюрьмы никого не выпустили, расстреляли всех. А тех, кого накануне выпустили, опять забрали и расстреляли.
…Помню смутно зимний вечер. В комнате почти темно. Я сижу на правом колене папы. Правой рукой он обнял меня. Лицо у него колючее-колючее (не брился несколько дней). Папа что-то говорит. В комнате, кроме мамы, ещё какие-то женщины.
А дальше – из рассказов родителей. На второй или третий день после возвращения отца пришёл знакомый Юрка из деревни Козелужцы. В сарае он прятал раненого красноармейца-примака. В дом взять не мог: большая семья, дети, душевнобольная сестра жены. Как помочь раненому Николаю? Придумали. Днём папа и Юрка якобы встречаются на ветряной мельнице (она находилась около дороги между посёлком Рафалов и деревней с одноимённым названием). Папа говорит, что его корове не хватает сена, спрашивает, где бы прикупить. И тут Юрка: «Я могу продать целый воз».
Так, днём на санях, в сене перевозят Николая к нам в сарай. Мама стала замечать какое-то странное поведение отца. К тому же и хлеба стало меньше, и молока. Когда она всё узнала, пожурила отца: «Что же ты держишь раненого в сарае, в такой мороз!» На ночь стали забирать Николая в дом и отогревать его на печи. Рана постепенно заживала.
Опасность подстерегала и моих родителей: в школе в любой момент могли появиться немцы; моя сестра от маминого первого замужества тоже была душевнобольной.
Когда Николай поправился, он решил идти к партизанам, автомат у него был. Папа подсказал, где, по его представлению, они могли находиться. Это леса в районе Хатучи, а дальше – через болото – леса около деревень Верховая Слобода и Выгребная Слобода. Родители дали Николаю валенки, кожушок, другую тёплую одежду, харчи. Ночью папа проводил его за сад, к полю, а там вдалеке и леса начинаются. Николай попал на партизанский патруль. Его спрашивали пароль, но он, конечно, не знал. Партизаны решили, что это полицай. Началась перестрелка. Николай умело отстреливался, но… его убили.
Как узнали мои родители о последних минутах жизни этого человека? После освобождения от немцев Брагинщины, в том числе и нашего посёлка, к отцу наведался его довоенный знакомый, а тогда партизан. Помню, как у западной стены школы, на скамейках у яблони сидели мужчины и пели песни. Одна из них была такая грустная. Горькая, что я, слушая, плакала: «Где же ты, дочка? Где же ты, Лина? Что случилось с тобой?» Партизана визуально помню до сих пор, но фамилию его позабыла. Где-то далеко-далеко в голове слышались какие-то звуки его фамилии, в основном звук [с], но никак эти неясные звуки не складывались в слово. И вот (бывает же такое) читаю книгу «Память: Брагинский район» (стр.632) и вижу фамилию… Супиченко. А рядом – слово «партизан». Да, это тот самый партизан, папин знакомый, фамилию которого часто произносили мои родители. Партизан Михаил Супиченко рассказал им, как нелепо погиб красноармеец Николай. (На 632-й странице книги нахожу: «Ужо ў снежнi 1943 г. на базе ацалелых будынкаӱ крухмальнага завода i дзвюх вясковых хат быў адчынены дзiцячы дом, першым дырэктарам якога стаў нядаўнi партызан Мiхаiл Супiчэнка).
Осенью 1943-го немцы увозили в Германию девушек, парней. Помню, как напротив дома Максима Садченко стояла грузовая машина. В кузове находилось много девушек в фуфайках, каких-то серых свитках, на головах – тёплые платки. Ждали сестру Максима Садченко. Точно не помню её имя, но в памяти, как будто издалека, всплывает – Маланка. Эта девушка обратно не вернулась.
Забрали в Германию моего отца. Забрали и Котова Владимира, много мужчин из окружающих деревень. Привезли на железнодорожную станцию Пхов. На той стороне Припяти – город Мозырь. Папины знакомые места: он родился в Мозырьском районе, закончил в 1914 году учительскую семинарию.
На станцию Пхов свезли огромное количество мужчин. Отец и другие его знакомые понимали: загрузят в вагоны и повезут в Германию. Надо бежать. Договорились, как только стемнеет, сначала одна, а затем другая группа незаметно от охраны ускользнёт, а затем, разбившись по двое, будут пробираться домой.
Отец в паре шёл с Игнатом из деревни Козелужцы. С кем Володя Котов – не помню. Шли поздно вечером, ночью, а днём прятались в стогах сена, находили разные укрытия. Хотелось есть. Отец и его товарищ иногда днём заходили в деревни, разузнав, что там нет немцев. Представлялись умельцами шить кожушки (отец прекрасно владел этим ремеслом), подшивать валенки. Все, кто тогда убежал из Пхова, добрались до своих семей. Только один юноша – Никита – побоялся бежать. Не вернулся.
Напуганные тем, что немцы и полицаи ночью насильно забирают людей для отправки в Германию, девушки, молодые женщины, подростки стали прятаться. Сестра Владимира Котова – Аня и его молодая жена Моня (поженились во время войны) прятались у нас. А жили мы, как я уже отмечала, в школе, бывшем доме пана Козляковского. Получается, что Анюта пряталась в доме своего деда. В его кабинете. Наша семья занимала кухню и бывший кабинет пана. Помню: открывается дверь в комнату, заходит власовец. Анюта и Моня – на полу, приготовились спать. Волнение мамы, сестёр, Анюты, Мони передалось и мне. Наверное, поэтому я запомнила этот вечер. Власовец, облокотившись на комод, разговорился. Долго не уходил. А за высокой дверью нашей комнаты были классные комнаты, где этой осенью жили немцы и власовцы. Анюта и Моня прятались, как говориться, под самым носом врага. Этот власовец, что пришёл тогда, напугав всех нас, приходил и потом. Он не выдал. Попросил мою сестру Розу (1929 года рождения), когда закончится война, написать письмо его жене и сообщить, что он тогда был жив. Роза письмо написала. Власовцы – два-три человека – приходили к маме на кухню, садились за стол и пели про Стеньку Разина.
Подросшие за два года оккупации парнишки прятались от угона в Германию в самом отдалённом углу огромного сада Козляковского. Сад был оконавлен с юга, запада. Вокруг него росли липы, белая акация. Парнишки в канаве сделали углубление, натаскали соломы, а разросшиеся кусты белой акации были хорошей защитой от любопытных глаз.
Вечером с мамой стоим на крылечке. Она, как всегда, держит меня за руку. Чёрное небо и… огромное зарево пожаров. Языки пламени высоко поднимаются в небо. Казалось, горит полземли. Это горели Острогляды, Бурки, Красная Гора, Глуховичи, Ильичи, Нудичи. Зловещее пожарище вокруг нашего посёлка, деревень Рафалов, Козелужцы, казалось, поглотило всё, что было на земле.
А на следующий день рано-рано утром, за пять минут, как говорила мама, власовцы и немцы погрузились на свои машины и уехали в сторону Острогляд. Понимая, что могут вернуться и поджечь школу, мама в окоп, вырытый папой в начале войны, побросала самые нужные вещи. Тепло одевшись, наша семья ушла на улицу посёлка. Большинство рафаловцев покинуло свои дома и тоже ходили по улице туда-сюда, поглядывая на дорогу в сторону Острогляд. Через несколько часов все увидели, как движется машина. Люди поняли, что немцы едут поджигать школу, колхозные постройки, мельницу.
Машина проехала посёлок и направилась в сторону деревни Рафалов. Уже миновала ветряную мельницу… Парнишки, что прятались в углу сада, увидели, что ей до деревни оставалось несколько десятков метров, и тут… как из-под земли появились наши и расстреляли эту машину. Из неё выскочило двое немцев. Бросились бежать по полю в сторону рафаловского сада. Одного настигла пуля возмездия. Другого, раненного в ногу, не стали преследовать, понимая, что ему всё равно не уйти. А этот немец бежал «прямо в руки» нашим парнишкам. Они его схватили, повалили наземь. Из соломы сделали куль, запихнули в рот фашисту, подожгли: «На, фриц, кури!» Эти парнишки, прячась в канаве сада, вечером и ночью видели вокруг горящие деревни: на севере, востоке, юге, а на западе – Хатуча, Богуши. За всё, за всё они так покарали фашиста.
А в это время рафаловцы увидели, как со стороны одноимённой деревни идут наши. Все бросились к дороге, и я с мамой – тоже. Тот день в моей памяти остался навсегда. Прошли годы, а я как будто сегодня вижу наших солдат: серые длинные шинели, тяжёлые шаги в кирзовых сапогах. Они всё идут, идут мимо нас, стоящих у обочины. Какой-то солдат смотрит на меня, а я на него. Поравнялся с нами – и всё смотрит. Уже удаляется, но голову повернул в мою сторону. Я помню его взгляд, его глаза. Через десятки лет помню. Такой взгляд, такие глаза я видела на картинах художника Ильи Глазунова. Возможно, я напомнила этому солдату его дочурку, которая была от него так далеко…
Через пару дней вернулся домой мой отец. Не сожжёнными в округе остались два здания Рафаловской школы. В декабре 1943 года она стала семилетней. Учится сюда с пятого по седьмой класс приходили дети из Глухович, Острогляд, Хатучи. Занимались в две смены (в двух зданиях располагалось только пять классных комнат). Директором школы был мой отец, Ефим Васильевич Дуброва. Ещё не освободили Мозырь, а на Брагинщине с декабря 1943-го начали обучение, в том числе и в Рафаловской школе. По 1947-1948 учебный год включительно она была семилетней, а потом опять начальной. Построили школьные здания в Глуховичах, Остроглядах, Хатуче.
Владимир Иванович Котов ушёл в Красную Армию. Дошёл до Берлина. В последнее время службы был адъютантом у генерала. Награждён орденом Красной Звезды. Жил сначала в Рафалове, где после войны у него родился сын Владимир, а затем переехал в Брагин.
Игнат Адамович Романенко из деревни Козелужцы, с кем мой отец из Пхова добирался домой, тоже ушёл в Красную Армию. Награжден медалью «За отвагу». Как только вернулся с войны, навестил моих родителей. Помню их частые радостные, тёплые встречи. Брат полицая Степана Коваля – Савка тоже ушёл в Красную Армию после освобождения Брагинщины. Вернулся живым. К сожалению, не помню, откуда родом и как фамилия Николая. Девушка, у которой он был, кажется, из деревни Ильичи. Она после освобождения от фашистов приходила к моим родителям: «Почему Николай не пришёл ко мне? Я бы его спасла».
Подготовила Валентина БЕЛЬЧЕНКО
